время и место сочинения этого текста – осень 1826 г., российский военный лагерь под Джалал-Оглы на грузино-армянской границе. Давыдов, недавно вновь вступивший в российскую армию, получил от генерала Ермолова приказ стать «начальником войск, стороживших Грузию со стороны Эриванской границы» и отправился в Джалал-Оглы, «сопровождаемый грузинскою дружиной»[73]. Одним словом, стихотворение отражает межнациональное мужское братство как часть армейской жизни в эпоху, когда Российская империя расширяла свои южные границы. Мог ли и грузинский тост иметь похожую историю происхождения?

Любопытно заметить, что грузинский перевод слова «тост» – სადღეგრძელო – тоже не старше XIX в. Впервые он встречается в литературе в том же самом военном контексте закавказской жизни, что и в стихотворении Давыдова. Поэму «სადღეგრძელო, ანუ ომის შემდგომ ღამე ლხინი, ერევნის სიახლოვეს» [Заздравный тост, или Пир после Ереванской битвы] Григол Орбелиани начал писать в 1826–1827 гг., но впоследствии переделал, так что она увидела свет лишь в 1871 г. Поэма построена как серия тостов, формально в честь победы в ключевой битве Русско-персидской войны. Орбелиани открыто признавал, что во многом эта поэма – подражание «Певцу во стане русских воинов» Василия Жуковского (1812). Поэма Жуковского стала самым значительным ответом поэта-современника на Отечественную войну 1812 г. Параллели между двумя поэмами очевидны, а важность поэмы Орбелиани для грузинской традиции тостов признана как современными, так и более ранними исследователями[74]. Поэтому я ограничусь лишь несколькими общими замечаниями. Для истории литературы поэма Жуковского важна как попытка видоизменить и приспособить к современности поэтическое наследие торжественной оды XVIII в. Новая романтическая поэтика здесь дополняет безличное прославление имперской власти, которую я определил как «имперское возвышенное». Изначальному одическому обращению к живым и покойным российским императорам и военачальникам приходит на смену серия тостов за родину, дружбу, любовь, муз и Бога – тостов, которые тематически или интонационно чужды одической традиции. Также новаторским стало и превращение тоста в структурирующий поэму элемент, за которым, как эхо, следует рефрен, произносимый «воинами». Рассказчик-поэт возвышается до уровня участника и морального свидетеля войны, что ясно демонстрирует новый престиж, которым наделен национальный бард после всеевропейской моды на псевдошотландскую поэзию Оссиана.

«Заздравный тост» Орбелиани следует структуре поэмы Жуковского, хотя и значительно переформулирует ее идею. Орбелиани в своей поэме умалчивает о Российском государстве, заменяя российскую историю на грузинскую. Краткий вступительный тост героя Жуковского за «чад древних лет», героев-предков, в котором он отдает дань памяти своим поэтическим предшественникам и превосходит их, у Орбелиани превращается в центральную тему поэмы, в затяжной исторический экскурс, в гимн ключевым фигурам прошлого Грузии. Поэму Жуковского невозможно представить себе вне непосредственного контекста ее написания, а Орбелиани в своем тексте абстрагируется от реалий Русско-персидской войны, превращая поэму в более широкое утверждение грузинской национальной идентичности и национальной идеологии. Тосты за патриотизм, дружбу и любовь в ней занимают столь же важное место, что и историческая память. Эти темы также заимствованы у Жуковского, но и они у грузинского автора оторваны от иерархической космологии, свойственной консервативному мировоззрению русского поэта. Если «доверенность к Творцу» у русского народа в изображении Жуковского соответствует его «покорности правой власти», то тост за дружбу у Орбелиани предполагает ощущение человечества, не связанного узами титулов или крови. С этой точки зрения становится ясна стратегия литературной апроприации, используемая грузинским поэтом: не подавляя заимствованное из российского источника, Орбелиани тщательно удаляет из своей поэмы все открытые отсылки к прошлому и настоящему России. Взятую из «Певца во стане русских воинов» структурную рамку тоста он использует для того, чтобы прославлять ностальгический взгляд на историю Грузии и предложить новое выражение национальной идеологии.

И все же Орбелиани обязан своей поэмой не только Жуковскому и Давыдову. Тема эпикурейского пира, возлияний и мужского товарищества была свойственна и юному Пушкину, а также его лицейским друзьям Дельвигу и Кюхельбекеру. Истоки этих тем – в сплаве вакхических военных стихов Давыдова, русских подражаний одам Анакреона и дружеского послания. Последний из этих жанров прекрасно соответствовал практике распространения стихов в закрытых литературных кружках и салонах, которые были типичным выражением карамзинского периода истории русской литературы. Для нашего русско-грузинского контекста особый интерес представляет короткое стихотворение Пушкина «Веселый пир» (1819), впервые опубликованное под названием «Вечер» в альманахе В. К. Кюхельбекера «Мнемозина» в апреле 1824 г. Хотя культурная политика «Мнемозины» была столь же эклектичной, как и взгляды его редакторов, в стихотворении явно прослеживается связь со свободолюбивыми идеалами декабристов, в восстании которых участвовал сам Кюхельбекер:

Я люблю вечерний пир,

Где веселье председатель,

А свобода, мой кумир,

За столом законодатель,

Где до утра слово пей!

Заглушает крики песен,

Где просторен круг гостей,

А кружок бутылок тесен.

Поразительно, насколько это стихотворение Пушкина предвещает «дисемичную» структуру «супры» в том виде, как ее описывают современные ученые – например, Гия Нодиа и Пол Мэннинг. В нем утверждается автономная социальность сотрапезников, подкрепленная вином и песней. За столом «веселье председатель», а свобода, личный «кумир» поэта, выступает как единственный «законодатель» застолья. Соединение приватного веселья и дружеской близости гостей с субверсивным идеалом политической свободы указывает на зарождение гражданского общества, которое восстанет против самодержавия. Пушкинский пир – одновременно и горизонтальная демократия (Anderson, 1990, 15–16) гостей («просторен круг друзей»), и вертикальная иерархия, представленная абстрактно в виде аллегорических фигур веселья и свободы. Здесь мы находим те же противоречия, что и в грузинской «супре»: это и эгалитарное антигосударство равных, и альтернативное государство, где царит тамада. Вероятно, не случайно, что Григол Орбелиани перевел или, точнее, переложил это стихотворение на грузинский во время посещения Петербурга в 1832 г. В том году он перевел некоторые стихотворения Пушкина, Жуковского, Крылова и Рылеева, а также часто посещал высланных из Грузии потомков грузинского царского рода, которые в это время жили в российской столице. К тому же году относится неудачная попытка заговора против российского правления на Кавказе, в котором участвовали многие высокородные грузинские дворяне. Для грузинской истории этот заговор стал тем же, чем для российской – восстание декабристов, в котором смешивались либертарные и автократические идеалы. Оба восстания были проведены весьма неумело и потерпели катастрофическое поражение. Находясь в России, Орбелиани не мог принять участие в заговоре, но хватило косвенных улик – подрывных стихотворений, чтобы считать его разделяющим основные цели восставших (см.: Маградзе, 1980, 55–69). Хочу привести здесь грузинский оригинал стихотворения, его русский подстрочник и перевод:

ლხინი (მიბაძვა პუშკინისა)

მე იგი მიყვარს ლხინი, სად თავისუპლება მეფობდეს

სადაცა გულ-წრფელობიტა ყოველი მხიარულობდეს,

სადაც საღაგოთ ცისკრამდის მხოლოდ «დალიე» ისმოდეს

და ჯამი-აზარფეწასა, და ყანწი თასსა შეჰსცვლიდეს,

მეც ვჰსვჭვრეტდე ჩემსა სატრფოსა, ან მას ჩემი ხმა ესმოდეს,

და იგი ცისკრად ხვევნაში წარსულსა ლხინსა მყვედროდეს.

Пир (подражание Пушкину)

Я люблю пир, где свобода царит, / Где каждый искренне веселится, / Где с вечера слышно только [слово] «Пей!», / Где джами [кубок] сменяет азарпешу [серебряный ковш с длинной тонкой ручкой], а канци [рог для вина] – тази [бокал], / [и где] я вижу мою возлюбленную, или она слышит мой голос, / и когда занимается рассвет, в моих объятиях она упрекает меня за [ночь] на пиру.

Пир (Подражание Пушкину)

Люблю я пир, где царствует свобода,

Где слово «пей!» с заката до восхода

Над беззаботной слышится толпой,

Где, веселясь за чашей круговой,

Мы пьяный рог сменяем азарпешей,

Где